Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

назло, пересёкся тут по времени с отцом.{114} Все знали, что Рэндольф «раздражает своего отца», и Анна попыталась его как-нибудь убрать с дороги. Она пригласила Рэндольфа и Сару к себе в каюту на аперитив и стала придумывать максимально дипломатичный способ спровадить Черчилля-младшего до начала обеда. В итоге же ничего дипломатичнее, чем официально пригласить Сару на предстоящий обед, а Рэндольфа нет, ей в голову так и не пришло{115}. («У нас тут побывал с визитом Рэндольф, – тайно сообщила Клементине Сара, памятуя о том, насколько это известие может огорчить Уинстона. – Подробнее расскажу тебе об этом в другом письме»{116}.) Рэндольф сообразил, что его не хотят видеть, и, к счастью, сцену закатывать не стал, а вежливо откланялся под предлогом «срочной встречи» с кем-то на «Сириусе».

Обед состоялся, прошёл без эксцессов, но едва лишь Анна решила, что у неё, наконец, выдались свободные минуты, чтобы собраться перед выездом на аэродром, в каюту ворвался взбудораженный Гарри Гопкинс и попросил налить ему чего-нибудь покрепче: он только что разругался с Энтони Иденом. Анна, ворча, открыла только что упакованный чемодан, чтобы предложить ему глоток виски из припасённой в дорогу бутылки. Затем, стоило ей чуть отвернуться, как Гопкинс тут же исчез из каюты вместе с бутылкой. Анна расстроилась страшно – и вовсе не из-за виски, а из-за того, что вместе с бутылкой министр похитил и особую коробку, с которой её муж не расставался, пока служил на Средиземном море. Эта коробка была как бы частицей дорогого Анне человека, а Гопкинс взял, да и забрал её без малейших раздумий{117}.

За полчаса до полуночи взревели моторы первых по графику вылета самолётов. Грохот поднялся оглушительный. Взлетали с интервалом в десять минут и уходили в ночь, на восток, оставляя за собой хвосты синих всполохов, – и так на протяжении четырех часов, пока на лётном поле не остались два последних транспортника и выделенные для их сопровождения дальние истребители. В 3:30 утра вылетела «Священная корова», а ещё через десять минут за нею последовал и Skymaster премьер-министра{118}.

Головной боли личному врачу президента Говарду Брюэнну и главному телохранителю Майку Рейли добавил лично Рузвельт, наотрез отказавшийся пристёгиваться ремнями безопасности к своему спальному месту. Всерьёз опасаясь, как бы президент не скатился с полки и не усугубил паралич травмами в случае внезапного резкого торможения на разбеге или при последующей болтанке в воздухе, доктор Брюэнн подкрался к Рузвельту и пристроился бок о бок с ним на самом краешке койки. Молодому врачу казалось, что ему удалось примоститься незамеченным. Однако, как позже выяснилось, Франклин был всю дорогу в курсе, что под боком у него лежит незваный гость. По прибытии в Крым Рузвельт, ехидно подмигнув, сказал своему врачу: «Повезло ещё, что я вас сразу признал, когда вы ко мне прилезли»{119}.

В 8:30 утра по местному времени сквозь низкий потолок густых туч начали пробиваться и совершенным кордебалетом садиться на взлётно-посадочную полосу аэродрома в Саках самолёты союзников. На летном поле всё было тщательно подготовлено к их прибытию. Советская сторона выстроила вдоль полосы палатки с прохладительными напитками и закусками; блистательный военный духовой оркестр готов был грянуть бравурный марш. Полученные по ленд-лизу чёрные бронированные «Паккарды» и похожие на катафалки лимузины ЗиС отечественного производства выстроились в длинный ряд: на этих машинах делегатам предстояло отбыть в Ялту сразу после церемонии торжественной встречи.

Всё это, начиная с кинематографичного захода самолётов на посадку и заканчивая будто из воздуха сотканным Советами посреди голой степи яствами, создавало у прибывших делегатов иллюзию, что они приземлились прямо на съёмочную площадку. Но стоило им спуститься с трапа, как сказочная страна Оз на цветной плёнке Technicolor потускнела и превратилась в блёклую степь родного Канзаса бедняжки Дороти. Прощайте, розовые известняковые стены и лазурные воды Мальты. От бетонных плит взлётно-посадочной полосы до самого тускло-серого от низких туч горизонта простиралась унылая заснеженная равнина. Двадцатидвухлетний штатный фотограф американской делегации Роберт Гопкинс из корпуса связи Армии США (сын Гарри Гопкинса) привёз с собой всего несколько рулонов драгоценной цветной фотоплёнки, а потому решил не транжирить её в Саках: три оттенка красного (реющие над аэродромом государственные флаги трёх союзников) на сером фоне больше одной пленки не заслуживали{120}.

Гарриман, Стеттиниус, Гопкинс, Иден и генерал Джордж Маршалл были в числе первых, прибывших на “Альбатрос”, как обозначался в секретных американских радиограммах аэродром в Саках с его безумно опасной взлетно-посадочной полосой: два ряда простых бетонных плит с кое-как заделанными воронками от вражеских бомб и снарядов, да ещё и покрытых наледью. Мало того, она была ещё и коротковата для тяжелых транспортных бортов. По меткому выражению Стеттиниуса, приземляться туда было всё равно, что с разбега выскакивать «на осклизлый кафельный пол»{121}. Лишь каким-то чудом все прибывшие сели без происшествий.

Генерала Маршалла прибыл встречать исполняющий ообязанности главы Генштаба Красной армии генерал Алексей Антонов. Не успел Маршалл сойти с борта самолёта, как Антонов пригласил его под навесы отведать роскошный завтрак. Войдя в павильон с ломящимися от изысканных яств столами, скромный пенсильванец с радостью поднял бокал, приняв его содержимое за фруктовый сок. Едва пригубив, трезвенник Маршалл понял, что жестоко ошибся: бокал оказался до краёв наполнен крымским коньяком. Сохраняя привычную невозмутимость, Маршалл поставил бокал на стол, сделал поворот кругом и скомандовал своим людям: «По машинам! Нам пора»{122}. И военные незамедлительно выехали в Ялту, прихватив с собою Гопкинса, который за время перелёта успел серьёзно разболеться, а Стеттиниус, Иден и Гарриман остались на промозглом холоде дожидаться прибытия президента и премьер-министра. Из всех троих, между прочим, один лишь Гарриман оказался готов к резкой перемене погоды и оделся по сезону – на нем была кожаная куртка на меху. Остальные грелись горячим и сладким русским чаем, шерстяные пальто не спасали от ветра и стужи{123}.

В 12:10 в Саках приземлилась «Священная корова» и остановилась чуть в стороне от взлётно-посадочной полосы. Пока Рузвельт готовился к высадке, Анна поспешила сойти с борта и успела стать свидетельницей того, как из-за туч вынырнул Skymaster Черчилля. Пока самолёт премьер-министра заруливал на стоянку, поприветствовать его собралась целая толпа встречающих. Вскоре дверь фюзеляжа распахнулась, и в проёме появился Черчилль в военном плаще, офицерской фуражке и с восьмидюймовой сигарой в углу лукаво улыбающегося рта. Коротко отсалютовав собравшимся, глава британской делегации осторожно спустился по трапу, а мгновениями позже за отцом проследовала и Сара, отыскавшая глазами Анну и тут же присоединившаяся к ней. На Саре была униформа, ничуть не помятая после долгого ночного перелёта, а вот Анна, похоже, прониклась русским духом и успела сменить твидовое пальто на меха. Советский нарком иностранных дел Вячеслав Молотов, терпеливо дождавшись высоких гостей, теперь тепло приветствовал премьер-министра. Похожий на мопса Молотов был одет во всё чёрное – от двубортного пальто до шапки-ушанки с поднятыми ушами, – что только подчеркивало меткость характеристики «не голова, а пушечное ядро», данной ему Черчиллем. Впрочем, Молотов едва ли оценил эту шутку, хотя сам выбрал себе в большевистской молодости столь же говорящий псевдоним[10]. На самом деле премьер-министр прекрасно понимал, что под забавным головным убором Молотова кроется безжалостный и расчётливый ум, свидетельство чему – его пронзительный взгляд и леденящая «улыбка сибирской зимы»{124}. После обмена рукопожатиями Молотов через переводчика – желчно-брюзгливого